Лицом к алтарю
Воспоминания протоиерея Василия Ермакова
Протоиерей Василий Ермаков
Часть I
Вот уже почти полвека я, священник, стою у Престола Божия и молюсь о возрождении Православной веры в народе. Родился я в городе Волхове Орловской области, и в моей детской памяти запечатлелись 25 заколоченных храмов без крестов, с разбитыми окнами, — так было у нас, да и везде в России в предвоенные, тридцатые годы. В школу я пошел в 1933 году, и вот идешь мимо этих полуразрушенных церквей, видишь хулиганские надписи на стенах их, и в голове возникают вопросы: «Как же так? Что ж так и должно быть?»
Наша семья была благочестивой, верующей, и мне, воспитанному в вере отцов, казалось, что лики святых, что еще оставались на стенах церквей, с укоризной смотрят на меня. И я задавал отцу вопросы: как будет дальше? И он отвечал: «Сынок, придет время и Бог все расставит по своим местам».
До 14-ти лет я прожил без храма, но молился дома, молитвой родительской, — отец, мама и сестры — все молились. Воскресений, суббот не было, — была пятидневка. Это особенно ощущалось, когда наступали Христианские праздники: нам было строго запрещено как-то отмечать их, если кто-то принесет в школу пасхальное яйцо или заговорит о Пасхе — грозили исключением из школы. Помню большие плакаты со стихами Демьяна Бедного, вроде: "Попа не принимаю, пошел поп ты вон!.." И там же на плакате в демьянобедненьском изображении был «показан» служитель православной церкви, священник.
Помню и то страшное время в феврале 1932 года, когда из нашего города гнали священников в Орел, в тюрьму.
Все это безбожье продолжалось до 1941 года. Началась война. И вскоре мы стали свидетелями трагического отступления, даже беспорядочного бегства наших войск. И 9 октября 1941 года в город вошли немцы. Вскоре прошел среди оставшихся жителей слух о том, что собираются открыть церковь. 16 октября был открыт храм, бывший монастырский во имя святителя Алексия, Митрополита Московского. Где брали святыни для вновь открывшегося храма? Ведь все было разграблено, разорено... По рассказам тех людей, кто принимал участие в открытии, ходили по закрытым храмам, собирали иконы, которые не успели уничтожить. Так нашли икону, чудотворную (а храм назывался именем Николая Чудотворца), чтимую: два на три метра, Иерусалимскую; она были приколочена к полу и по ней ходили люди.
Часть икон принесли в церковь сами жители. Нашелся и священник. Рядом с нашим домом жил отец Василий Веревкин. С 1932 по 1940 год он отсидел в лагерях на лесоповале в Архангельской области. И перед войной вернулся домой: в городе ему работы никакой не нашлось, кроме как выкорчевывать садовые деревья, замерзшие в зиму 1940—1941 гг. Я дружил с его сыном, мы вместе учились в 3-ей школе. Ровесники дразнили его, что он — сын попа...
Вот этот единственный оставшийся в городе священник и пришел совершить Богослужение. Была и чаша, достали и антиминс, облачение из музея, книги, и служба началась... И мы с отцом пошли в церковь.
А ведь это трагично для страны, для народа, что лишь вражеское, фашистское нашествие, принесшее бесконечное бедствие, позволило открыть церковь!
Помню, я пришел в церковь где-то в конце года, мод Николин день. И хотя дома мы молились, но войдя в храм, я ничего не понял, меня обуял страх бесовщины, демонизма. Мне казалось, что когда я шел в церковь, за мной следили мои товарищи по школе и смеялись, и указывали на меня пальцем. В 41-м году я отстоял всего одну службу, и больше не ходил. Но, к слову сказать, нас, молодежь от 14 лет и старше, немцы ежедневно гоняли на работы под конвоем с 9 утра до 5-ти вечера. А дальше — комендантский час и запрет хождения по городу. Наступил 1942 год, очень трудный: фронт отстоял от нас в 8-ми километрах. Я с родными пошел в храм под Рождество. И стоя в переполненном храме, — новый открыли, Рождества Христова,— в нем помещалось до трех тысяч молящихся, — мне было удивительно видеть горячую молитву, и слезы, и вздохи; люди, в основном женщины, были в протертых фуфайках, заплатанной одежде, старых платках, лаптях, но то была молитвенная толпа, и крест — истовый, благоговейный, которым они осенялись, молясь за близких, за свои семьи, за Родину — потрясло. То была настоящая глубокая молитва русских людей, обманутых не до конца, которые опомнились и вновь приникли к Богу.
И вот тогда я со всей ясностью ощутил: «Небо на земле». И хор подобрался чудесный и даже непонятный славянский язык я чувствовал сердцем. То был язык молитвы, веры! С 1942 года в редкие свободные часы я посещал храм и, быть может впервые, ощутил Благодать Божью, хотя, повторю, многого не понимал из Евангелия.
И сегодня, полвека спустя, могу сказать тем, кто ныне жаждет обновления, внесения в молитвы современного житейского языка — не надо этого делать. Каждый человек, идущий в церковь, поймет намоленный язык богослужения, если он хочет понять и верить. Что касается меня, то хотя в нашей семье не было священника, я ощущал теплоту и святость храмовой и домашней молитв и не хотел бы на более «понятном» языке обращаться к Богу...
Поймите меня: молитва усваивается, чувствуется, ощущается только душой и Верой, а не умозаключениями! Сколько «мудрецов» сломали себе на том головы и других заморочили...
В двадцатые годы нашего века были и среди священнослужителей мудрецы, которые желали такое «обновление» России. Но если кое-кто и заблуждался, то власть-то знала, что творила: столкнуть истинную веру с ложной и окончательно развалить Православную церковь. И на сороковые годы был план окончательного уничтожения веры в сердцах русских людей. Но человек предполагает, а Бог — располагает. Мы получили войну и коммунистические вожди вынужденно признали и Православие и церковь; был избран Патриарх , кое-кого из оставшихся в живых епископов выпустили из заключения, стали открывать храмы, Семинарии и впервые в 1943 году в Новодевичьем монастыре был открыт Богословский институт.
Все это стало мне известно гораздо позже. О себе же могу сказать, что священник отец Веревкин, заприметил меня, что я стал регулярно посещать церковь и позвал в Алтарь, пожалел, видя подконвойное мое положение.
