Лицом к алтарю Воспоминания протоиерея Василия Ермакова - ДУХОВНОЕ НАСЛЕДИЕ - Каталог статей

Но продолжу рассказ. Кончилась война и я, с благословения родителей, подал прошение о приеме в московский Богословский институт. Лето 1946 года я ждал вызова, а его нет и нет. И вот уже август. И вдруг неожиданно получаю телеграмму из Ленинграда от моего друга Алексея Ридигера, — ныне Патриарха Московского и Всея Руси. Текст короткий: «Вася, приезжай в семинарию». И оставив родных, я ринулся в неизвестное будущее. Добираться было сложно: я выехал 22 августа и только 1-го сентября приехал в Ленинград.

Я опоздал на приемные экзамены. И все же меня приняли... Ректором был протоиерей отец Иоанн Богоявленский, а помощником—отец Александр Осипов —тот самый, что в 60-ые годы, преследуя политический интерес, шумно отказался от Бога; но это позже, а в сорок шестом он верил. В нашем первом классе было около двадцати человек. Состав преподавателей был великолепный и они оставили у нас яркий свет глубокой веры: это Сергей Александрович Купросов, Константин Михайлович Федоров, братья Вознесенские—Дмитрий и Александр и др. Собрали лучших из тех, кто уцелел от тюрьмы и репрессий. Учились мы в полуразрушенном здании, во время войны здесь был госпиталь. Холод, карточная система, но, повторю, годы эти освящены надеждой и верой. Учителя были очень заботливы. Состав учащихся был в основном из Прибалтики, — Владимир Сидоров, Анатолий Малинин, Петр Колосов, Иван Кондрашев из Вильнюцкой духовной семинарии. Из российской глубинки был, кажется, я один.

С нами учились н люди пожилого возраста, кому уже за сорок. Часть была из послушников Псковско-Печерского монастыря. Помню также Павла Кузина — матроса с линкора «Марат», где он и был контужен в войну. Утреннюю молитву обычно проводил отец Александр Осипов, тот самый... Он же произносил проповеди и они были доходчивы, направлены на то, чтобы укрепить в нас, девятнадцатилетних, веру в сердцах. Он же преподавал нам Ветхий Завет. Запомнились его слова, сказанные о Ветхом Завете: «Это священная книга, которая веками подвергалась гонению, ее стремились уничтожить; книга эта должна быть вашей наставницей в вашей будущей пастырской деятельности». Он призывал нас к вере, учил порядочности...

Что же должно было случиться, чтобы он отрекся от всего этого, в сущности от самого себя? Думаю, что это была и его личная трагедия: в свое время в Эстонии были изданы его книги антисоветского содержания — я читал их. Подобное советская власть не прощала. И настал час, когда ему предложили: или Колыму, или отречение. И он избрал последнее. Это случилось позже, я к тому времени был уже священником.

Ну, а уж встав на путь отречения от Бога, Осипов пустился во все тяжкие. Кажется в 1953 году он стал распродавать свою духовную библиотеку. К этому времени относится мое последнее свидание с ним. Я, будучи уже священником в Никольском соборе, зашел в Академию. Он спросил: «Ну как, отец Василий?» «Трудновато», — отвечаю... «Мне трудно дается проповедь». «Получится. Молись Богу». Такой произошел диалог. А когда по радио он выступил со своим отречением, мы, несколько бывших учеников его, пришли к нему в Музей истории религии и атеизма, занимавший Казанский собор; Осипов работал там научным сотрудником. В ответ на нашу просьбу встретиться с Осиновым, мы получили отказ: он занят и не может принять. Да и был ли смысл в таком свидании? Назад у него уже пути не было. Но он получал много писем от верующих с проклятиями, ему грозили Божьим наказанием. Кстати, оно и постигло Осипова: он умер в мучениях от саркомы.

В изданных в советское время его «трудах» есть его фотография. Он лежит на больничной койке, лидо улыбающееся, но духовно униженное, пустое... Пишет, что счастлив, что сказал «правду» советскому народу, — что Бога нет. И в муках отошел в вечность. Впрочем, был слух, что он покаялся перед смертью. Объективности ради надо подчеркнуть, что до своего отречения он был ярким священником. И его проповеди собирали много народа, — оттого-то чекисты и поставили перед собой задачу заполучить его, сделать своим сторонником. Тем более, что во времена Хрущева пошло новое гонение на церковь, хотя в 50-ые годы церковь не выступала против советской власти.

Но власть-то эта слишком много нанесла вреда церкви, слишком много было ею уничтожено священников, епископов, митрополитов, чтобы она могла примириться с церковью! Самый главный завет Христа — «Не убий», — а они, большевики, истребляли целые сословия: офицерство, дворянство, а позднее и интеллигенцию... Известно, и об этом писали уже, что вождь революции требовал, чтобы ему ежедневно клали на стол списки расстрелянных священников по принципу: чем больше — тем лучше.

Ну, так как им примириться с церковью или церкви с ними? Одно с другим — несовместимо. Вспомним хотя бы процесс 86-ти в 1922 году, приговоривший к расстрелу Митрополита Петербургского Вениамина и с ним целый ряд священнослужителей. За что? Ведь Митрополит Вениамин не отказывался сдать церковные ценности в фонд помощи голодающим. Он просил лишь: не надо насильственного изъятия, мы сами добровольно сдадим. И Петросовет вначале согласился, но потом, по настоянию Москвы, отказался от достигнутой ранее договоренности, — нет, только насильственное изъятие. Но Митрополит Вениамин не мог благословить грабежей и тогда его обвинили в контрреволюции.

Аргументы Митрополита были настолько убедительны, что суд, точнее видимость суда, на котором присутствовали в основном чекисты, — судьи оказались в трудном положении, тем более, что смертный приговор любимому народом Митрополиту мог вызвать волнения и протесты среди верующих. Митрополиту Вениамину прямо намекали, чтобы он свалил на кого-нибудь вину. Святитель отверг подобные «предложения» и подтвердил, что это именно он написал протест против изъятия церковных ценностей и потребовал, чтобы в комитет помощи голодающим вошел представитель церкви с целью контроля, как и на что пойдут средства, вырученные от реализации церковных ценностей.

В семинарии я проучился три года и окончил ее в 1949 году, а затем еще четыре года учился в Духовной Академии. Что я мог вынести из этой духовной школы за 7 лет? Нам привили любовь к Храму. Я и прежде был верующим, потому и пошел по этой стезе, но мою веру углубили знаниями тех духовных богатств, которые накопила Православная церковь за свою многовековую историю; мы также изучали языки, учились пению, а также умению проповедовать и т.д. И чтобы с Богом на «ты» не говорили, и коль Господь нас призвал служить Богу и людям, то мы должны с верой и старанием отдать себя этому духовному поприщу. Бог поругаем не бывает и Его пути неисповедимы.

Они вносили смуту, говоря, что можно и пост не соблюдать, не ходить на череду — и не ходили, не ходили на исповедь и проч. И это отрицательно влияло на неокрепшие души, но, конечно, это зависело от воли и веры каждого воспитанника. Скоро исполняется 50 лет Семинарии и Академии, вновь открытых в 1946 году после долгих лет запустения. Петербургская Духовная Академия имеет замечательные традиции, из нее вышли яркие деятели Православия, в том числе и ныне канонизированный Святой Иоанн Кронштадтский. И мне бы хотелось пожелать нынешним воспитании нам Семинарии и Академии — воспринять и умножить эти традиции.

В мой академический период — четырехлетие — я укрепился в своем намерении стать священником. Но я искал: каким я должен быть. Это было нелегко. На пожилых священниках чувствовалась печать прошлых гонений. А в беседах с нами они избегали говорить, что было в прошлом, быть может не хотели отпугивать нас, молодых... Могу вспомнить светлые образы наших наставников, отца Константина Быстриевского, отца Александра Медвецкого, они подолгу, терпеливо беседовали с нами, вразумляя нас.

Когда я уже служил в Никольском соборе, прочел книгу с названием «Затейник» Григория Петрова; в ней раскрывался облик дореволюционного священника, который по окончании Академии поставил перед собой цель — идти на фабрики, заводы, на окраины Петербурга, туда нести свет истин Христовых. И он посещал цеха, лачуги, артели и проповедовал. Но это не нравилось революционерам, стремившимся сбить народ с толка. И священника, наставляющего людей на путь истинный, — убили.

Читал также дореволюционный журнал «Отдых христианина». Это был прекрасный журнал, раскрывавший суть духовного подвига. Читал и другие дореволюционные духовные издания. И все это очень помогло мне, когда я, по окончании Академии в 1953 году, начал службу священника в Никольском соборе. Я отошел от привычного стереотипа священника, спустился с амвона к прихожанам, к людям и стал спрашивать: какая нужда, какое горе у человека...

А время какое было? Не прошло и десятилетия со дня снятия блокады. В церковь пришли фронтовики, блокадники и блокадницы, которым довелось пережить все ужасы блокады, — Бог сохранил их. И эти беседы были нужны не только им, но и мне. Из нашего выпуска 1953 года все стали священниками, в их числе и нынешний Первосвятитель русской православной церкви, Патриарх Алексий II. Еще в Академии я написал диссертацию о роли русского духовенства в освободительной борьбе нашего народа начала XVII века против польских захватчиков. И за эту работу меня дважды бичевали в советской печати, когда я уже служил в Никольском соборе. Но ведь и к борьбе с татарским нашествием, и к изгнанию польско-шведского нашествия призывала православная церковь и ее великие святители, — Сергий Радонежский и Патриарх Гермоген,— за что последний «был замучен поляками.

Служа в соборе, я учился понимать душу народа, чувствовать их горе, людские страдания и как уже мог, по молитве Божьей я помогал людям в решении житейских вопросов и особенно вопросов духовных. Как верить. Как идти за Христом. Как исполнять свои духовные обязанности. Служить приходилось в трудных условиях запретов и ограничений, наложенных советской властью. Известно, что уполномоченные Комитета по делам религии беззастенчиво вмешивались в дела церковной жизни, даже в таинства рукоположения священников и епископов. И мы знали, кто наш друг, а кто враг, и знали, откуда идет опасность.

Служба в Никольском соборе это большой и памятный отрезок в моей жизни. Среди моих прихожан были актеры Мариинского театра, — балетмейстер Сергеев, певица Преображенская. В нашем соборе отпевали Анну Ахматову, знаменитого Печковского... У меня исповедовались прихожане, посещавшие Никольский собор с конца двадцатых, с тридцатых годов. И некоторые из этих прихожан еще живы и изредка посещают меня в моем нынешнем Храме Серафима Саровского.

В Никольском соборе я прослужил с 1953 года по 1976 год. Затем меня перевели в церковь «Кулич и пасха» в Невском районе, неподалеку от Обуховского завода. А в 1981 г. — настоятелем Храма Серафима Саровского на Серафимовском кладбище в Приморском районе города. И вот уже 15 лет служу здесь. Сейчас времена изменились и никто уже меня не вызывает и не требует становиться осведомителем. И это уже достижение нашего времени. Люди идут к вере, но часто бывают вовлечены в различные секты, разные псевдорелигиозные группы, которые влекут к себе броскими лозунгами, даже увеселениями. И сегодня вести людей к Богу, пожалуй, не менее трудно, чем в недалеком прошлом, хотя и по другим причинам. Труднее выявить ту лесть, ту неправду, то обольщение, которое прикрывается видимостью религии. Хотелось бы, чтобы люди искали веру в Бога не на различных многолюдных сборищах, а в православных храмах.

Я часто посещаю другие храмы, стою и молюсь, как мирянин и... не чувствую молитвы. Ушли традиции великих святителей прошлого, а их следовало бы возродить. Следует вспомнить о прошлом, например, о московском молитвеннике уже послереволюционного времени Алексее Мечеве. Он призывал в Храм Божий, отмаливал, и Господь даровал просимое. На мой взгляд нужны собеседования и частного характера. Ведь мы своими молитвами часто помогаем страждущим, и христиане это знают по опыту. Об этом надо рассказать молодым, неокрепшим еще... Нужны и яркие проповеди, чтобы народ внимал и тянулся в церковь. Говорят: не стоит село без праведника. Так и в приходе нужны глубоко верующие люди, которые бы вместе с пастырем создавали особую атмосферу благостности, благолепия, которая бы захватывала вновь приходящих. И нужно чудо, да. Народ ждет чуда, он изнурился пошлостью бездумного существования. А это уже задача священника: ему в молитвенном делании открывается видение, недоступное обычному человеку. Повторяю, такое видение дает не только сан, но и ежедневные долгие моления. И опыт, и знание жизни.

Иоанн Кронштадтский прибыл в Андреевский собор в Кронштадте в 1855 году по окончании Духовной Академии в Петербурге. Поначалу ни кронштадтское духовенство, ни прихожане его не приняли. Это угнетало его и он терзался вопросом: за что меня не любят? И прошло десять лет. Он усердно молился, и Господь даровал ему способность творить чудеса, видеть будущее; сегодня мы читаем его пророчества — все свершилось, как он говорил. И народ валом валил к нему в Кронштадт, чтобы повидать и получить совет его, — ехали со всех концов России.