Всплыло
в памяти посреди лета – детство, зима. Где взять слова, чтобы
поведать, что пришло в едином, цельном образе – темень, пробитая
звёздными блёстками, свежесть, тишина, лишь гулко лают собаки на
деревне, да под важными не по размеру валенками так громко скрипит
морозный снег. Я – совсем маленький, а сердчишко переполняет что-то
большое-пребольшое. И как суметь выразить это!

Со
скрипом открою дверь во двор – здесь милый запах сена, громко вздыхает
корова, наскучась по хозяйке. Глухо постучу валенками по деревянным
ступеням, отряхивая их от снега. Подымусь в тёмные и холодные сени,
пройду их чуточку пугливо, морща половики на скользком крашеном полу.
Нащупав ручку, тяжело распахну обитую вытертым дерматином дверь в жилую
избу, откуда навстречу выльются такие контрастные после улицы свет и
тепло, звуки и запахи!

На
кухне – хлопочет тётка Тамара, голова завязана белым платом. Пылает
огонь в русской печи, гремят заслонки и чугуны. О, крестьянское жилище! –
тут целая симфония запахов и звуков, как передашь словами! На печи в
наволочках сушёные яблоки, в углу – вязанки лука, на столе – глиняная
кринка молока и круглый хлеб. Откинута крышка в полу, дядька Толя
спустился за картошкой, оттуда тоже особый дух – подполья. Тикают
ходики, гири – чугунные еловые шишечки – тянут вниз цепочку, приводя в
действие нехитрый механизм маятника, который отмеряет моё время, о чём я
пока даже не подозреваю…

Как же я ухитрился растерять всё это по жизни, позабыть – запахи и звуки?!

А кто
меня спрашивал? Увезли нас с братиком папа-мама к цивильной жизни, в
город: давай-давай, все уезжают! Рыбка ищет где глубже, а человек где
лучше.

Долго ещё потом снилась мне моя деревня, плакал во сне. И так сладко!

Прошло
время, вырос, успокоился, по такому поводу плакать перестал. Пришли
другие причины для слёз – сурьёзные, но плакать уже ни-ни!

Над
магазином под фонарями беззвучно пасутся пластиковые корова с телёнком,
электронные часы мёртво фиксируют время другого века, но тишины нет:
город не может молчать – будто великан мычит закрытым ртом, а поверх
того мычания – шелест шин иномарок, бумканье в них магнитофонов, а то
вдруг загулявшие голоса отчаянно заматерятся под окном. Запахи накрыты
крышками и спрятаны в холодильник, другие – закупорены до утра под
зеркалом в парфюмерные пузырьки.

Поворочаюсь
на диване: нет, не уснуть. Врублю электрочайник, открою крышку
ноутбука и… зачем-то тщусь вспомнить, слова найти – повзрослевший и уже
безнадёжно городской человечек. Господи, неужели оно не вернётся!

Баба Женя

Изба
бабы Жени стоит вопреки законам физики. Пол в сенях настолько покатый,
что ведро с водой, если полное, уже не поставишь. Крыша, крытая
рубероидом в незапамятные времена, похожа на старый замшевый кошелёк с
заплатами, прилепленными уже от крайней необходимости.

Бабушка
Женя с 13-го года. Посчитайте сами, сколько ей лет. Но при этом она
сохранила ясный ум и отличный слух, хоть и практически ослепла. А про
многочисленные болячки проще сказать, что у ней не болит. Сказал, а
потом подумал – проще ли? Ведь у ей всё болит!

Но она
это всё смиренно переносит. Две комнатушки в избе – зала и кухонька,
большую часть которой занимает традиционная русская печь. В обеих
комнатках в красных углах иконы. В проходной зале иконы простенькие –
бумажные, а на кухне, в неприметном месте, спасается от лихих людей
большая икона Богородицы с Младенцем на руках. Он протягивает к нам
руки, а Она грустно смотрит на нас, точно просит – не обижайте Моего
Мальчика. Но уже знает, что обидим.

Бабушка
Женя – с Господом. Да и что ей остаётся – молодой уже не будет, живёт
одна. Детки разъехались, только старший сын живёт относительно рядом – в
соседней деревне – и навещает, в общем-то, регулярно, привозит
картошки и прочих овощей по чуть-чуть. Ей надо немного, ест бабушка как
птичка.

Но ночи долгие-долгие. А сна нет. Лежит баба Женя, смотрит в потолок, вздыхает, крестится и думает. Думает, думает.

Мудрый
человек баба Женя. А потому если и молит Господа, чтобы прибрал её, то
потом просит прощения у Него. Знать не время ещё. Не готова. Да и для
детишек пока здесь полезна.

– Ох,
как много соблазнов в жизни нашей! – вздыхает баба Женя. – Всё и везде
хочется успеть, чтобы «как у людей», и даже лучше. Внучка, например,
предприниматель. Магазины у ей, ларьки. Дай Бог ей, Иринушке!

А чего
дай Бог? Ведь жизнь пройдёт-пролетит моментом, как «сон вчерашний».
Хорошо, если не прогневается Господь, даст и им тоже старость для
покаяния.

Счастливая ты всё-таки, бабка Женя! Спаси, Господи, тебя и сродников твоих!

«Бесноватая»

Литургия.
Светлая суббота. Сегодня будут раздавать артос – священный хлеб из
алтаря. Закончилось святое причастие, а сейчас пойдём крестным ходом.
Отец Александр, благословляя, подымает крест над головой. Вдруг стоявшая
рядом пожилая женщина с рычанием отпрянула от священника в проход, за
одну из массивных колонн.

Господи,
помилуй! Этот звук, что-то среднее между хрипом и рыком, мне уже
раньше доводилось слышать во время служб, особенно в благоговейной
тишине чтения Апостолов и Евангелия, на Херувимской. Вот, значит, кто
источник его! Я читал про бесноватых и слышал разговоры на такую тему,
даже смотрел на видео. Но в жизни не сталкивался. Поди ж ты! Господи,
спаси!

В
очереди за артосом опять слышу пугающий звук. Женщина стоит совсем
рядом. Пугливо отодвигаюсь, стараясь, чтобы это выглядело незаметно.

–
…Щитовидка у ей, как и у меня, – доносится с другого бока.
Разговаривают две старушонки, одна косится на испугавшую меня болящую, а
другая, повествуя, приготовляет пакетик под артос. – Сделали Петровне
операцию, да неудачно – повредили чевой-то в горле. Теперь задыхается,
сердешная. Представь-ка, всё время так жить!

Я со
внезапным раскаянием смотрю на «рычащую» женщину. Её лицо измученно, но
спокойно. Она тоже ждёт артоса, в натруженной руке вышитый шёлком
мешочек «для святынек». Сзади неё, выпятясь любопытными глазищами,
шепчутся две молоденькие богомолки с модными среди современных паломниц
фирменными рюкзачками за спинами. Они не знают того, что только что
услышал я.

Батюшка

Перед
мелодичным позвякиванием кадила прихожане дружно сдвигаются,
поворачиваются, склоняя головы. Дым ладана, едкий для новичков и
ароматный для верных, наполняет объём нашего небольшого храма, проникая
во все уголки тела, в самое сердце страждущего.

Батюшка
кадит, семеня старыми натруженными ногами. Его слегка, но надёжно
поддерживают Володя и Виктор. Его незримо поддерживают все «зде
стоящие», и он знает это – не следит за своими «ходунцами», а кадит и
молится.

Две
бабульки в общей шеренге, в строгих платках и однотонных, довоенной
моды пиджаках, согбенными спинами подают пример своеобразной «выправки»
– без таких бабушек церковь не церковь!

– Как жизнь, старуни? – спрашивает батюшка мимоходом.

– Ой, батюшка, – трясут головами, – всё болит, всё! Еле допёрлись!

–
Ничего, старуни, – утешает батюшка, вроде даже ехидно улыбаясь. – Скоро
переселимся, «идеже несть болезнь, ни печаль». Ничего болеть не будет!

Я смотрю на бабок. Они счастливы! У них даже лица помолодели и, наверное, боли утихли.

Скоро переселимся! Да ещё, дай Бог, с батюшкой в одной компании очутимся! Дай Бог, дай Бог!

Да! Попробуй-ка этак-то утешить – скорой смертью – кого-нибудь из премудрых мира сего! Рискуешь нарваться.

Кадит
батюшка Иоанн Миронов. Шаркают больные ножки. Журчит ручейком цепочка,
звякает льдинкой крышечка. Ноздри ловят таёжный запах в невольном
жадном, затяжном вдохе. Звенит кадило, звенит.

Подкова

Алексей
поспешал по Разъезжей в сторону работы. В принципе можно было не
спешить, но не спешить Алексей не умел. Ноги длинные, сам молодой – от
Лиговки до Фонтанки десять минут ходу, не на метро же ехать! До открытия
ведомственной столовки ещё час с лишним, а пустой желудок у молодого
парня уже бурчал недовольно. Но «перехватывать» в уличных
«забегаловках», где не столько ели, сколько дули пивко, Алексей
брезговал.

Тут он
заметил старомодную вывеску «Пышки» на просившей ремонта стене. Она
напомнила Алексею его студенческие годы, когда он частенько перекусывал
в пирожковых да пельменных. Чуть поколебавшись, он завернул в открытую
настежь дверь.

В
малюсеньком, похожем на пенал помещении было тесно, хотя всего-то
человек семь плечом к плечу скучились вдоль узких пристенных столиков,
напоминающих, скорее, подоконные доски. Это были наверняка всё те же
студенты – но не те, которые подкатывают нынче к альма-матер на
иномарках, а другие – нищие, из тех, что всегда водились в изобилии и в
Питере, и в Ленинграде.

За
невзрачной стойкой орудовала крашеная тётка лет пятидесяти. Она
запускала в кипящее масло из примитивного аппаратика беленькие кружочки
теста, те быстро превращались в поджаристые, всем нам известные пышки,
или, как их ещё называют, пончики. По желанию клиента тётка посыпала
пышки сладкой пудрой. Стоили пышки пять рублей за штуку. Как раньше –
пятак! Алексей попросил три пышки и стакан чая. Тётка плюхнула в масло
очередную партию заготовок и вытаращила глаза – аппарат выдал вместо
традиционного белого колечка нечто, по форме напоминающее подкову.

– Ты посмотри, какой уродец! – воскликнула она огорчённо. – В первый раз у меня такой вышел!

Алексей, желая её утешить, сказал, что получился не уродец, а раритет.

– Это же подкова, – улыбнулся он. – А подкова к счастью!

– Значит, тебе повезёт, парень! – ответно рассмеялась продавщица. – Точнее, уже повезло. Забирай её сверх счета!

– Спаси, Господи! – невольно вырвалась у Алексея привычная для церковного обихода, но странно прозвучавшая здесь благодарность.

…Минуло
с полмесяца, как Алексей вновь оказался здесь. Он и сейчас торопился,
причём на этот раз всерьёз, поэтому решил взять пышек с собой, да
побольше, чтобы, разделавшись с делами, перекусить самому и угостить
товарищей по работе. За стойкой хлопотала знакомая женщина, а в «зале»
на этот раз лишь две старушки, как воробышки, насыщались, разбирая
каждая свою единственную пышку на маленькие, пригодные за отсутствием
зубов, кусочки.

– Здравствуйте! – поприветствовал парень продавщицу. – Мне десять пышек без пудры и, если можно, подковообразных!

– Ишь, – ухмыльнулась женщина, – запомнил!

Они
разговорились, пока готовились пышки. Почему-то Алексею хотелось быть
откровенным с этой немолодой, вроде даже несколько вульгарной, но
отзывчивой на доброе обращение тёткой. А она, тоже вдруг
расчувствовавшись, вновь сунула ему в пакет пышку сверх счёта.

– С наступающим вас, – произнёс Алексей, испытывая потребность как-то неформально поблагодарить женщину.

– Это с каким же? – поинтересовалась та.

– С рождеством Пресвятой Богородицы, – ответил он, заметив краем глаза, как шевельнулись бабуськи у стены.

– А когда этот праздник? – как-то по-настоящему заинтересованно спросила продавщица.

– Завтра. До свидания! – Алексей выскочил из тишины закутка на оживлённую улицу, ощущая почему-то в горле трогательный комок.

– До свидания! Ты заходи, может, опять подкова получится!

До Пяти углов, до Ломоносовской улицы, нёс он этот комок, не понимая, почему его так благодатно тронула мимолётная встреча.

Алексей
не знал, что, когда он ушёл, а за ним, до крошки подобрав свои пышки,
из пышечной вышмыгнули бабульки, продавщица закрыла входную дверь
изнутри на железный запор, ушла в такую же крошечную подсобку и там от
души наревелась, сама не понимая с чего.

И оба
они не знали, что Алёшкина бабушка и Фроськина – так звали продавщицу
пышек – мать были родом из одной деревни – Ольховки, что на
Новгородчине. Жили аж в соседних избах, вместе росли, бегали в клуб на
танцы, тяжело работали в колхозе, а затем разлетелись в поисках
культуры. И вот, десятки лет спустя, дорожки их деток пусть не надолго,
но пересеклись-таки в большом, одуревшем от суеты городе, и в детках
тех, совсем городских, что-то мистическим образом проснулось – и ведь
даже не забытое, а вообще неведомое. Неведомое, но сохранённое.

А раз сохранённое, то… ведь не в последний же раз Алексей спешит по Разъезжей!

Экипировка

К
праздничной иконе склоняется молодая девушка с ребёнком на руках,
точнее, ребёнок пристёгнут к телу матери специальным приспособлением: и
впрямь удобно плюс к тому же красиво. Ничего плохого в такой практичной
экипировке, наверное, нет – лично мне приятнее глядеть на эту
аккуратную и симпатичную молодку, нежели на некоторых «шибко
православных» нерях, озабоченных лишь тщательным соблюдением церковного
распорядка.

Но! – опять это отрезвляющее «но!» – вновь вспоминаю ту женщину из Екатеринбурга.

Это
было в день памяти Царственных мучеников. После четырёхчасовой с лишним
всенощной многотысячный людской поток вылился из Храма-на-крови,
построенного на месте бывшего Ипатьевского дома, и с хоругвями, иконами,
молитвенным пением двинулся в тридцатикилометровый крестный путь – к
скорбно известной Ганиной Яме.

Со
стороны это очень красивое и величественное зрелище, можно представить!
Однако это и весьма сложный труд, что становится мне ясно уже после
первых нескольких километров пути. Даже несмотря на то что я, по совету
родителя, ещё дома, в Новгороде, подобрал удобные лёгкие ботинки, даже с
учётом моих неплохих спортивных показателей, мне тяжко! Невесомый в
обычных условиях фотоаппарат чувствительно врезался в шею, а лёгкая
ветровка вся как есть напиталась потом. Конечно, это с лихвой
компенсируется ощущением праздника, но нелегко даются километры.

Екатеринбургский
владыка, шествуя во главе процессии, задал хороший темп – некоторые
бабушки почти бежали. Вот и эта, особенно запомнившаяся мне женщина –
приличного возраста, в неуместно тёплом плаще (надетом, вероятно, из-за
отсутствия выбора), с какой-то немыслимой увесистой авоськой в руках и,
что меня просто убило, в каких-то «каблукастых», ну никак не
предназначенных для длительного марша, туфлях на босу ногу с
инквизиторскими ремешками, уже до крови истерзавшими её немолодые
ноженьки с варикозными венами. Она не шла, а трусила, другого слова не
могу подобрать, стараясь не отставать от людей.

Мне
запомнились её лицо, глаза. Не фанатичные, нет! Но по-настоящему
счастливые, сознающие, что она является частью этого великого действа,
этого благодатного события.

Я
протянул руку, предложил понести её сумку. Но женщина как-то недоумённо
отшатнулась от меня и ещё прибавила темп. Ей явно было не до бытовых
мелочей и условностей, женщина находилась вместе со всеми и в то же
время глубоко в себе. Я проводил её взглядом и забыл, поглощённый
происходящим, тогда ещё забыл.

Через
год с лишним, Великим постом на чтении Канона Андрея Критского, я
досадовал, что не догадался взять, как другие предусмотрительные
богомольцы, подложить что-нибудь под колени: каменный пол в храме Софии –
это суровое испытание, доложу вам! И вот тогда я вдруг вспомнил ту
женщину… и решил терпеть.

И нет-нет да и вспомню её теперь – с поводом и без.

Дрова

Отчим
стоит передо мной – седая борода с блёстками тающего снега;
прищуренный, детский взгляд – довольный, радостный: занимается приятным
делом – заготовляет в лесу дрова. Посмотрел бы на него древний
крестьянин – посмеялся бы! – в руке ножовка, ей не брёвна – вагонку
резать; сам обряжен нелепо в болоньевую куртку, оттуда свисают белые
пряди синтепона.

–
Дедушка, ну чего ты мучаешься! – говорю в который уже раз. – Возьму
бензопилу у Юрки, разделаю мигом, что ты за неделю наработаешь!

Он
будто не слышит меня, а я не настаиваю. Любо ему, пенсионеру,
промышлять в зимнем лесу – он же не только дрова заготавливает, но и
порядок там наводит: подбирает сушняк, прореживает осиновый «беспредел» и
– знаю – сладко вспоминает свою прежнюю деревенскую жизнь.

Ох уже
эти дрова! Знать, в генах сидит у нас боязнь остаться без дров на
холода, хотя и зимы теперь смешные, и центральное отопление, газ в
городских квартирах.

А мы,
последние из могикан, убредаем при любой возможности на свой юродивый
хутор из двух дачных домиков и сарая с огородом – подобие крестьянского
хозяйства, где всей скотины-то – свободолюбивая кошка, которая ни за
что не согласна жить иначе, как на природе. И ходит дед Муську кормить
каждый день – бурчит, ругает своенравную живность, а кошка мурлыкает и
трётся о драную штанину, кажется, насмешливо спрашивает:

– Что бы ты делал без меня, старый? Какую бы легенду изобрёл для бабки своей?

На
кормушке синицы треплются с воробьями, на пруду вздулся по-весеннему
лёд, угрожая лопнуть, но не время ещё – будут морозы, будут снега: зиме в
конце января глупо совсем отрекаться от должности. Я топлю печь и вижу
через влажное стекло деда, волочащего из перелеска очередную корягу,
которых уже целый ворох навален около моего крыльца. Ох уж эти старики!

Недавно
схоронил я тестя – лампада теплится у образов, сорока дней не минуло
ещё – читаем Псалтирь. Тесть тоже был заготовщик дров тот ещё, Царство
ему Небесное! И хотя верно говорят, что «у гроба карманов нет», но при
чём здесь это! – человек умер, а дрова напилены, наколоты и сложены в
поленницу, что здорово! – будут растапливать печи, как лампады возжигать
в память ушедшего в мир иной человека.

Суточный
круг, недельный, годовой, жизненный… Велик человек; велик именно тем,
что жалок, но дерзает на многое, неприметно приобщаясь Вечности.

Иных
проводил я уже: родную землю горстями бросал на родительские гробы. На
дедовой старой могиле выжигал трухлявую берёзу, поднявшуюся, пока мы с
батькой расточали молодость по советским уставам. И теперь сухая
поленница воспомнит мне, что дням нашим положен предел на этой земле и
что существует вот такая простая и добрая забота – заготавливать впрок
дрова. И энергия тепловая, вопреки законам физическим, способна
преобразиться в другую энергию – молитвенной памяти, не должную
иссякнуть, покуда живёт наш род – и дай Бог, чтобы жил он до скончания
века!

Для того и горит лампада у образа Спасителя нашего, Господа Иисуса Христа!

Котёнок

Я –
неофит. Проще – новоначальный член Церкви. Ещё проще, но немного
нескладно – недавно начавший воцерковляться человек. За этим корявым
словосочетанием стоит нечто, что понять сможет лишь тот, кто сам уже
прошёл через Это.

Мне
тридцать восемь. У меня хорошая жена и сын-подросток. Он у нас один –
как у многих теперь. Сыну нравится слушать Децла, а жена отходит от
телевизора, только чтобы поговорить по телефону. Но я люблю их, хотя и
злюсь. Тем более что сам имею пристрастие смотреть новости, а под «Бони
М» у меня ноги подпрыгивают, хоть и не дело это.

Но по
воскресеньям и праздникам я иду в храм. Честно говоря, сначала мне было
лениво подниматься в свой законный выходной. Брести через
непроснувшийся город, сам себе удивляясь. Но когда я видел купола Софии,
то снова и снова становился другим.

Теперь,
когда я подхожу, чтобы приложиться к иконе Божьей Матери «Знамение», то
ощущаю себя новгородцем. Когда достаю помянник, ставлю свечи за
здравие и за упокой сродников, то чувствую себя сыном своих родителей.
Когда я слышу, как перекликаются колокола, мне очень жаль, что со мной
нет жены и сына.

Дома я
не могу теперь сесть за стол без того, чтобы не помолиться. Или хотя бы
не перекрестить лба. Конечно, на людях я этого не делаю. Там я рисую
крест на столе или творю Иисусову молитву. Но дома! Ведь я здесь
хозяин! И потому мне очень обидно, когда мой сын небрежно плюхается за
стол, изогнувшись в сторону экрана, на котором кривляются рожи явно
бесовского толка. И хорошо, если я успеваю вовремя вспомнить, что
совсем недавно я делал то же самое, причём не всегда в трезвом
состоянии. Если я не успеваю это вспомнить, то начинаю рычать на
мальчишку. А ведь это, согласитесь, как-то не очень…

Но если
быть честным до конца, то в нашей семье многое всё-таки стало меняться
к лучшему с тех пор, как я надел крест. Не сразу, медленно, со
скрипом. Часто близкие даже будто провоцировали меня на срывы. Но, что
удивительно, сами при этом бывали разочарованы, когда видели, что я таки
поддался на их провокацию. Они уже ждали от меня другого.

Мы с
женой всяко жили раньше. Побывали и на краю развода. Причины
перечислять не стану. Знаю теперь, что виноваты взаимно. Хрупкий мир,
который установился с некоторых пор, на самом деле очень хрупок, но
теперь я верю, что он не разобьётся. И теперь я знаю цену слову «семья».
И хочу освятить наш союз венчанием, но время ещё не пришло. Для моей
жены не пришло. Хотя…

Она
как-то сказала, что хотела бы завести котёнка. Не ребёнка, к сожалению,
но на сей раз я удержался от сарказма и в воскресенье повёл их с
Виталиком на рынок. Там вместе с фруктами и овощами (дело было в
Рождественский пост) мы за символические пять рублей приобрели Мойшу.

Имя это придумал я безо всякого антисемитского умысла. Есть же ведь Васьки среди котов. Просто в имени присутствовала шипящая.

Мойша
был карнавальной помесью сиамской и ещё неизвестно какой породы.
Дымчатая шерсть, чёрные лапки, мордочка и хвост, розовое брюшко и
острые, как иголочки, зубки. Повисеть на шторах, забраться в кастрюлю
или влезть прямо по обоям до потолка – это ежедневный минимум, которым
он редко ограничивался.

Эта
шустрость его и подвела. Однажды он настолько стремительно выскочил в
подъезд через неосмотрительно приоткрытую дверь, что это осталось
незамеченным. Сын Виталий, на которого в тот день был оставлен кот,
увлёкся компьютером и хватился Мойшу лишь через пару часов после того,
как роковая дверь уже была захлопнута.

Трудно
себе представить наше горе. Мойша сделался уже если и не членом семьи,
как это модно говорить среди любителей живности, то символом её
стабильности и уюта (хм, ничего себе символ стабильности!). Особенно
горевал сын, который чувствовал себя главным виновником пропажи котёнка.
Мы обыскали подвал, опросили всех соседей, включая соседние подъезды.
Побывали в магазине, расположенном на первом этаже, допросили грузчиков
и продавщиц. Написали и развесили по всей округе объявления. Тщетно!
Прошло три дня, на улице была зима, а ведь наш Мошка, как называла его
жена, даже в тёплой квартире постоянно замерзал по своей полусиамской
привычке. Мы слабо утешались лишь надеждой, что его подобрал хороший
человек… который почему-то, правда, не догадался вернуть его хозяевам.

И вот
как-то вечером, сидя в унылой без нашего озорника квартире, я со
вздохом сказал жене и сыну: «Эх, если бы вы пошли со мной на воскресную
службу! Мы бы там попросили Николая Чудотворца вернуть нам нашего
любимца. Наверное, он бы не оскорбился такой пустяшной просьбой!»

Виталик,
который еле сдерживал обычно улыбку, когда слышал, как я благодарю
Христа: «…яко еси насытил нас земных Твоих благ…», теперь был настроен
терпимее и живо поинтересовался: на сколько процентов это реально? Я
ощутил себя в тупике. Но, поразмыслив, ответил, что на сколько процентов
будет веры, настолько положительным будет и результат.

Сработало!
Сын согласился пойти. Но предупредил, что всю службу выстоять – это
свыше его сил, но я был рад и этому. Вопросительно посмотрел на супругу.
Та сказала, что пошла бы, но завтра работает.

…До
Херувимской Виталик таки продержался! Я же до самого конца просил
Спасителя о помощи. Котёнка жаль, но здесь ставка была неизмеримо выше.
Ведь речь шла о моей семье! И не только о ней. Господи, помоги! Если не
найдётся этот несчастный зверёныш, сколько времени, сколько возможных
трудностей придётся перенести моему усомнившемуся сыну, чтобы потом
вновь прийти в храм. Не скажет ли он мне: «Папа, всё это ерунда – твои
посты, молитвы, правильные разговоры. Ты меня один раз уговорил, но
больше это у тебя не получится!»

И всё же – натура грешная! – как ни переживал я, но, выйдя из церкви, за обычной суетой о просьбе своей забыл.

Дело в
том, что после службы я всегда бегом бегу на тренировку по волейболу.
Отказ от прежних грешных привычек не был бы так лёгок, кабы не спорт. И
нынче я у лоточницы отоварился пирожком с повидлом и успел на автобус. А
уж там, в спортзале, была такая рубка, что мысли мои были лишь об
атаке да о том, как вовремя поставить блок.

Усталые,
но довольные возвращались мы домой – помните строчки из школьного
изложения? Друг подбросил меня на своих «Жигулях» до дома, я заскочил
ещё в магазин, купил булку и вошёл в подъезд…

…В
первое мгновение я остолбенел. Впору было тереть глаза, щипать себя за
нос, щёку, колотить по глупой голове, которая так долго не верила ни во
что по-настоящему хорошее. Дорогой читатель, я не вру! Это не
художественный свист! И это, поверь мне, не случайное совпадение! То,
что я испытал, было нечто!

На
площадке первого этажа в полумраке нашего неэлитного подъезда
проявилось белое пятно – котёнок. Жалобно мяукая, он полз ко мне на
расползающихся лапках.

Реакция
была такова, что я плакал, как трёхлетний пацан, когда Мойша прятал
свою мордочку у меня под подбородком. Но я плакал не просто от радости,
что он нашёлся, меня переполняло некое чувство, смешанное, пожалуй,
даже со страхом. Он (вы понимаете, о Ком я!) услышал меня,
действительно ничтожного грешника! И Он выдал мне, Он выдал моему сыну,
моей семье (а наверное, и не только семье!) великий кредит, который ни
в каком банке, ни за какой блат, ни под какие проценты не получишь!

Сейчас,
когда я колочу на клавиатуре компьютера эти строки, у меня снова в
глазах стоят слёзы. Но посмотрели бы вы на лицо сына, который встретил
меня на пороге! Услышали бы вы, как моя жена торжественно обещает нам в
ближайшее же воскресенье тоже пойти в церковь! И как она потом
обзванивает родню.

Да, я
знаю, эта история отчасти потускнеет позднее. Так же, как потускнело со
временем для меня возвращение практически с того света моей
парализованной бабульки после того, как на неё надели крест, исповедали и
причастили.

Проходит
время, и чудо становится просто совпадением. А ведь надо бы наоборот –
в каждом событии пытаться узреть чудо откровения. В случайном,
хаотическом мире жить попросту страшно, не так ли? Но мы предпочитаем
такой мир, потому что нет в нас благодарности, мало в нас любви, нет в
нас света. А если мы не дети света, то чьи?

Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного!

Андрей Еграшов