"- Когда наши войска воротились домой из-под Франции, то охочим сказан был отпуск, на целый год. Годов с восемь из дому мне вестей не было никаких: не то перемерли все - Царство им Небесное - не то живы; а пора была такая, что тут было не до писем. - А что, сказал я землякам: - пойду и я; денег, благодаря Бога, у меня много, потому что жалованье шло заграничное: хоть повидаться, поотдохнуть да поразсказать, каков на свете Париж город живет.

  И пошел. С места наняли мы подводу, - а нас было человек десять попутчиков; прошли верст двести, тут отделились от нас трое, а под конец, на границе своей губернии, Курской, осталось нас только двое земляков. Опять-таки мы наняли было подводу, да в Фатеже товарищ захворал, остался в больнице, а мне выжидать его не приходилось, и я пошел дальше. Одному подводу нанимать не по карману. Не привыкать стать нашему брату журавлем шагать, да и не далече. Я вскинул котомку за плеча, взял посох в руки, да и пошел один путем дорогой, Места не то чтобы знакомые, а все уж не так далеко: верст сто и всего-то от дому, - так и идти как-то стало веселее.

Настигли меня сумерки на большой дороге, за поворотом с Фатежской на Курскую; а пора была осенняя, глухая, темная: пришлось искать, где бы преклонить на ночь усталую головушку. Тут по дороге было много постоялых дворов, и хотя нашему брату служивому эти постоялые дворы не больно сподручны, а выгоднее и спокойнее заходить в деревню к простым мужичкам, да уж тут делать было нечего, выбирать некогда. Я остановился да стал осматриваться в которые бы ворота постучаться; а встречу мне идет какой-то, видно, зазывать вышел, да и говорит: "Что, земляк, не ночевать ли?... Просим милости, на хлеб на соль." Я, отозвавшись да отблагодарив, подошел, а он, разглядев, что перед ним служивый, и отворотил было от меня рыло-то: "дескать с вашего брата взятки гладки и за беспокойство поживы не будет!"

- Ну, зазвал, сказал я: - так уж не откидывайся, земляк: ведь я домой пришел, это моя губерния; а что проел, заплачу. Не бойся, на это станет: ведь я из заграничной армии.

Услышав это, он опять подался: стал поласковее; а известное дело, что в те поры все наши из-за границы приходили с деньжонками.

- Ну, говорит, с Богом, поди. Вон это двор мой. Скажи хозяйке, что я прислал; а мне надо еще тут побыть: не будет ли обоза; никак под горой кто-то покрикивает.

Вошел я в избу, помолился, поздоровался - гляжу, хозяйка не старая, видная, здоровая.

- Коли хозяин прислал, говорит, так с Богом, распоясывайся.

Распоясываться нашему брату служивому нечего: расстегнул шинель походную, да и вся недолга! Поразговорилась хозяйка и ласкова стала: то пожалеет за нужду военную, то пошутит, да приголубит, про походы расспрашивает и какую кто поживу принес от француза.

- А кому какое счастье послужило, говорю я. - Известно, что с бою взято, то и свято. Ну, и жалованье царское шло нам серебром да золотом.

- Стало быть, и все вы богаты воротились?

- Иной, говорю, порастряс все там, то за французскими пунштиками, то с немцами бирки потрынкал, кто во что горазд, благо своя воля.

- Да уж от вашего брата, говорит, что путного ждать! что ж, и ты таким же гоголем домой пришел?

- Ну, говорю, кто Богу не грешен, Царю не виноват, однако, я был не из первых гуляк: не то, чтобы все прокутил, а помнил и своих. Вот теперь и пришел домой, да коли даст Бог застану кого в живых, а, надо быть, две сестры мои уж подросли, так я их и уважу, по червончику, другому им на приданое принесу.

Пришел хозяин, а хозяйка подала щей. Как поглядел я на него при огне, что-то больно не понутру он мне показался. Сказано слово: "с черным в лес не ходи, с рыжим ночи не спи"; а уж коли наш брат курский рыжий, так держи ухо остро! "Ну, думаю, Господь с ним; мне только бы переночевать да спозаранку убраться".

Поужинал я, помолился, разулся и лег на лавке; а ночевал я у них один: видно, извощиков хозяин не успел зазвать. Засыпая, я только подумал, как-то завтра рассчитаюсь с рыжим. Ну, да не пять же рублей он за свои щи слупит с нашего брата! известно, полтиной меди чист будешь, а больше не возьмет.

Уморившись с переходу, как я свалился, когда огонь погасили, так и уснул; только еще прочитал до половины молитву своему ангелу, Архистратигу. Вдруг просыпаюсь ночью, таки-вот словно кто меня студеной водой окатил, и сразу вскочил на ноги; гляжу, хозяйка вздула огонь, да взяла в руки топор, а хозяин с ножем, да оба прямо идут на меня. Пропал я, стало быть: вот в какую берлогу меня Господь принес; а при мне нет ни даже щепочки, чем бы отбиться! И сам не знаю, как и с чего это во мне вдруг взялось, будто кто за меня вымолвил, - только я, взмолившись хозяину, говорю: "Что ты делаешь! ведь я не один здесь, ведь нас тут целая рота, меня спохватятся!"

Хозяин мой, как будто немного опешал, однако, подошел вплоть:

- Поздно теперь, говорит, сказки сказывать!... Какая рота? Молись, да и аминь тебе!

- Чего ты его слушаешь? закричала хозяйка и сама кинулась на меня с топором.

Я только успел призвать на помощь ангела своего, святаго Архистратига, как кто-то шибко застучал в ставень.... молчок; а с улицы голос подал кто-то да еще шибче забарабанил.

- Кто там? закричал хозяин, подняв надо мною нож, чтоб я не посмел крикнуть, между тем, как проклятая баба опустила обух и прислушивалась.

- Кто! разве не слышишь?... Не узнал голоса фельдфебеля? Аль заспался?

- Михайло Ларионов, ты, что ли? Я ни жив, ни мертв, отозвался.

- Собирайся живее, продолжал фельдфебель: - рота выступает. Чего зеваешь? Да живо! Не то я подыму!

Рыжий с хозяйкой задрожали, ровно лист на осине, да оба разом пали мне в ноги, говоря: "Не погуби, ради Спаса святаго, не погуби!...

Я схватил котомку, сапоги, шапку и выскочил из избы, сам не помня, как. Не могу понять по нынешний день, как я отпер впотьмах сенныя двери, как растворил ворота либо перескочил через забор, ничего не знаю. Выбежал на улицу - все темно, ни зги не видать и никого нет. Я взмолился еще раз своему архангелу и пошел прямо, без оглядки, куда глаза глядят. Вышел на дорогу - отколе ни взялась тройка курьерская, скачет во весь дух да прямо на меня; я едва только успел отскочить да с перепугу закричал что есть силы.

- Стой, стой! закричал и курьер, военный офицер: - стой! Никак мы кого-то задавили...

- Да, чуть было не задавили, ваше благородие! отозвался я.

- А ты кто таков?

- Служивый, ваше благородие: иду в домовой отпуск: ночь настигла, ваше благородие: сделайте отеческую милость, подвезите...

- Садись, сказал добрый офицер.

Сели и понеслись. Покуда рассвело, так уж мы были верст двадцать за Курском. Тут я поблагодарил офицера и пошел своим путем, в сторону."

- Да кто ж тебя спас от ножа и обуха? спросили слушатели Михайла Ларионова: - кто же постучался в ставень и сказался фельдфебелем?

- А вы и не догадались?... Эх, вы, маловерные! Вот то-то и есть! Кто на войне не бывал, тот досыта Богу не маливался! А кому же я взмолился? А кто за меня стоял, держал под своим покровом, в сорока сражениях, от вступления француза в матушку-Россию, до самаго занятия Парижа?

В.И. Даль